Неточные совпадения
Тут он вспомнил, как Татьяна, девица двадцати лет, кричала в лицо старика
профессора,
известного экономиста...
Это был
известный винодел Лев Голицын, когда-то блестяще окончивший Московский университет, любимец
профессора Никиты Крылова,
известный краснобай, горячий спорщик, всегда громко хваставшийся тем, что он «не посрамлен никакими чинами и орденами».
Много из «Ляпинки» вышло знаменитых докторов, адвокатов и художников. Жил там некоторое время П. И. Постников,
известный хирург; жил до своего назначения
профессор Училища живописи художник Корин; жили Петровичев, Пырин. Многих «Ляпинка» спасла от нужды и гибели.
Прошло пять лет лечения в Швейцарии у
известного какого-то
профессора, и денег истрачены были тысячи: идиот, разумеется, умным не сделался, но на человека, говорят, все-таки стал походить, без сомнения, с грехом пополам.
Тетрадь со списком стихов Одоевского и нотами Вадковского он подарил
известному петербургскому врачу,
профессору Н. Ф. Здекауеру, который лечил Пущина по возвращении его в Петербург в 1857 г.
Блинов —
профессор университета, стяжал себе
известное имя, яко политико-эконом и светлая финансовая голова, затем, как я уже сказал вам, хороший человек во всех отношениях — и вдруг этот самый генерал Блинов, со всей своей ученостью, честностью и превосходительством, сидит под башмаком какого-то урода.
И что же! выискался
профессор, который не только не проглотил этого слова, не только не подавился им в виду десятков юношей, внимавших ему, не только не выразился хоть так, что как, дескать, ни печально такое орудие, но при
известных формах общежития представляется затруднительным обойти его, а прямо и внятно повествовал, что кнут есть одна из форм, в которых высшая идея правды и справедливости находит себе наиболее приличное осуществление.
Начальником главного управления по делам печати в эти времена был
профессор Московского университета Н.А. Зверев, который сам был действительным членом Общества любителей российской словесности и, конечно, знал, что в члены Общества избираются только лица,
известные своими научными и литературными трудами.
— Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-таки здесь заметное. Он был
профессором, он человек
известный, он раскричится, и тотчас же пойдут насмешки по городу, ну и всё манкируем… и подумай, что будет с Юлией Михайловной!
В надворном флигеле жили служащие, старушки на пенсии с моськами и болонками и мелкие актеры казенных театров. В главном же доме тоже десятилетиями квартировали учителя,
профессора, адвокаты, более крупные служащие и чиновники. Так, помню, там жили профессор-гинеколог Шатерников,
известный детский врач В.Ф. Томас, сотрудник «Русских ведомостей» доктор В.А. Воробьев. Тихие были номера. Жили скромно. Кто готовил на керосинке, кто брал готовые очень дешевые и очень хорошие обеды из кухни при номерах.
Утром коридорный приносит мне чай и нумер местной газеты. Машинально я прочитываю объявление на первой странице, передовую, выдержки из газет и журналов, хронику… Между прочим в хронике я нахожу такое известие: «Вчера с курьерским поездом прибыл в Харьков наш
известный ученый, заслуженный
профессор Николай Степанович такой-то и остановился в такой-то гостинице».
Вот что пишет об этом один пражский ученый к
известному нашему
профессору славянских древностей, О. М.
Профессор. Темнота? А потому что темнота есть одно из условий, при которых проявляется медиумическая энергия, так же как
известная температура есть условие
известных проявлений химической или динамической энергии.
Профессор. А потому, что частицы этого духовного эфира суть ве что иное, как души живых, умерших и неродившихся, так что всякое сотрясение этого духовного эфира неизбежно вызывает
известное движение его частиц. Частицы же эти суть не что иное, как души людей, входящие этим движением в общение между собою.
Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают
известные адвокаты и артисты и что в Докторском клубе он играет в карты с
профессором.
[Теперь это делается иначе, как я узнал от Н. П. В. (Н. П. В. — Здесь и в последующих случаях, вероятно, Николай Петрович Вагнер (1829–1901) — ученый-зоолог,
профессор Казанского и Петербургского университетов, автор
известных «Повестей, сказок и рассказов Кота-Мурлыки».): ящик имеет стеклянное дно и, обернув его, можно видеть испод бабочкиных крыльев.
Даже такие картины рисовались в его воображении: сидит он, Василий Петрович, уже старый, седой учитель, у себя, в своей скромной квартире, и посещают его бывшие его ученики, и один из них —
профессор такого-то университета,
известный «у нас и в Европе», другой — писатель, знаменитый романист, третий — общественный деятель, тоже
известный.
Профессор говорил еще долго, но я его уже не слушал. Сообщение его как бы столкнуло меня с неба, на которое меня вознесли мои тогдашние восторги перед успехами медицины. Я думал: «Наш
профессор — европейски
известный специалист, всеми признанный талант, тем не менее даже и он не гарантирован от таких страшных ошибок. Что же ждет в будущем меня, ординарнейшего, ничем не выдающегося человека?»
Вот что, например, говорит
известный немецкий гинеколог,
профессор Гофмейер: «Преподавание в женских клиниках более, чем где-либо, затруднено естественною стыдливостью женщин и вполне понятным отвращением их к демонстрациям перед студентами.
А наука? А стремление к знанию, к просвещению? На этот вопрос лучше всего ответят нам слова, сказанные в то время одним почтенным
профессором, которого никто не заподозрит ни в клевете, ни в пристрастии, ни в отсутствии любви к науке и который имел случай изведать на опыте людей и тенденции
известного сорта. Вот эти знаменательные и характеристичные слова...
В Петербурге я не оставался равнодушным ко всему тому, что там исполнялось в течение сезона. Но, повторяю, тогдашние любители не шли дальше виртуозности игры и пения арий и романсов. Число тех, кто изучал теорию музыки, должно было сводиться к ничтожной кучке. Да я и не помню имени ни одного
известного профессора"генерал-баса", как тогда называли теорию музыки.
Семейство А.И. было в сборе, кроме сына. Приехала и меньшая дочь Ольга, ставшая вскоре невестой
профессора Моно, теперешнего
известного ученого историка и важного персонажа в парижской Сорбонне.
В числе моих более близких знакомых французов состоял уже с позапрошлого зимнего сезона приятель Вырубова и русского химика Лугинина — уже очень
известный тогда в парижских интеллигентных сферах
профессор Медицинской школы по кафедре химии Альфред Наке. О нем я и раньше знал, как об авторе прекрасного учебника, который очень ценился и у нас. Вырубов быт уже с ним давно в приятельских отношениях, когда я познакомился с Наке.
Из остальных
профессоров по кафедрам политико-юридических наук пожалеть, в
известной степени, можно было разве о И.К.Бабсте, которого вскоре после того перевели в Москву. Он знал меня лично, но после того, как еще на втором курсе задал мне перевод нескольких глав из политической экономии Ж. Батиста Сэя, не вызывал меня к себе, не давал книг и не спрашивал меня, что я читаю по его предмету. На экзамене поставил мне пять и всегда ласково здоровался со мною. Позднее я бывал у него и в Москве.
Иногда я встречал у них подругу Зиночки по Смольному институту, курсистку-химичку Веру Евстафьевну Богдановскую, дочь
известного хирурга
профессора Богдановского.
Пирожков узнал разных господ,
известных всей Москве: двух славянофилов, одного бывшего
профессора, трех-четырех адвокатов, толстую даму-писательницу, другую — худую, в коротких волосах, ученую девицу с докторским дипломом.
У японцев врачебно-санитарным делом армии заведовали
известные профессора-медики.